Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь,
шел было
к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою.
Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать
родная. (Отходит с Митрофаном.)
Но следующая, размененная на покупку провизии
к обеду для
родных, стоившей двадцать восемь рублей, хотя и вызвала в Левине воспоминание о том, что двадцать восемь рублей — это девять четвертей овса, который, потея и кряхтя, косили, вязали, молотили, веяли, подсевали и насыпали, — эта следующая
пошла всё-таки легче.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь,
родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак,
пошли тихонько внука
С запиской этой
к О…
к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» — «Около двух лет». —
«На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!»
«Ты ей знаком?» — «Я им сосед». —
«О, так
пойдем же». Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него…
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
— Я сегодня
родных бросил, — сказал он, — мать и сестру. Я не
пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
— Ваше превосходительство, — сказал я ему, — прибегаю
к вам, как
к отцу
родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело
идет о счастии всей моей жизни.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу,
к будущей
родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую
посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то
к карте в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел
родного отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб
к Рождеству
послать столько-то четвертей
родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он
посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной.
Работа эта
шла внутри острога, снаружи же, у ворот, стоял, как обыкновенно, часовой с ружьем, десятка два ломовых под вещи арестантов и под слабых и у угла кучка
родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы увидать и, если можно, поговорить и передать кое-что отправляемым.
К этой кучке присоединился и Нехлюдов.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство
пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки
родного захолустья.
Матушке становилось досадно. Все ж таки
родной — мог бы и своим послужить! Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется, на что лучше! А он, на-тко,
пошел за десять верст
к чужому мужику на помочь!
— Ну, ладно. Положим, что ты наш племянничек, зачем же ты
к нам пожаловал? разве мало у тебя
родных? Одних теток сколько! Отчего ты
к ним не
пошел?
Так рассказывали эту историю обыватели. Факт состоял в том, что губернатор после корреспонденции ушел, а обличитель остался жив, и теперь, приехав на время
к отцу, наслаждался в
родном городе своей
славой…
Постепенно уходит он от мира, уединяется, окружает себя иным миром любимых книг, произведений искусства, запахов, звуков, создает себе искусственную чувственную обстановку, иллюзию иного мира, мира
родного и близкого. Des Esseintes грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся
к обыкновенной здоровой жизни, но он не хочет
идти ни на какие компромиссы с ненавистной действительностью.
Ведь бывали же на Руси примеры, что мальчики, одержимые страстью
к науке, бросали все и
шли учиться, не заботясь ни о мнении
родных, ни о какой поддержке в жизни…
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие,
слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою
родню вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь
к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею
к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой,
родной человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье
послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала.
Дай бог, чтоб все
шло, как теперь, пока не придет позволение сиротам возвратиться
к родным: не могу думать, чтоб в этом отказали.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня
шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их
к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его,
родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то; что он и прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он
родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел
послать к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст, и что Миронычу было это невкусно.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право,
пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (
к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и
пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец
родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Николай Сергеич был в восторге; успехи князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал
к сердцу, как будто дело
шло о
родном его брате.
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову
к своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы —
родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты
идешь, за тобой — другие, все бросили,
пошли… Паша!
Разумеется, Сережа ничего этого не знает, да и знать ему, признаться, не нужно. Да и вообще ничего ему не нужно, ровно ничего. Никакой интерес его не тревожит, потому что он даже не понимает значения слова «интерес»; никакой истины он не ищет, потому что с самого дня выхода из школы не слыхал даже, чтоб кто-нибудь произнес при нем это слово. Разве у Бореля и у Донона говорят об истине? Разве в"Кипрской красавице"или в"Дочери фараона"
идет речь об убеждениях, о честности, о любви
к родной стране?
Только спустя несколько минут он сообразил, что иные, не выдержавши выпускных испытаний, остались в старшем классе на второй год; другие были забракованы, признанные по состоянию здоровья негодными
к несению военной службы; следующие
пошли: кто побогаче — в Николаевское кавалерийское училище; кто имел
родню в Петербурге — в пехотные петербургские училища; первые ученики, сильные по математике, избрали привилегированные карьеры инженеров или артиллеристов; здесь необходимы были и протекция и строгий дополнительный экзамен.
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра, завтра, — повторял он, — все решится, — прежде чем ты встанешь, решится.
Пойду к Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как
родному брату, все изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во всю ночь глаз не сомкну».
— Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он
к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и
пошел; под окном, слышит, она и говорит: «ушел чорт-то. Что,
родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи». А он и говорит из-под окна: «славно».
— Как чужие? Ведь Анна Петровна — моя сестра,
родная сестра. Положим, мы видимся очень редко, но все-таки сестра… У вас нет сестры-девушки? О, это очень ответственный пост… Она делает глупость, — я это сказала ей в глаза. Да… Она вас оскорбила давеча совершенно напрасно, — я ей это тоже высказала. Вы согласны? Ну, значит, вам нужно
идти к ней и извиниться.
— Я встретил на площади, — отвечал запорожец, — казацкого старшину, Смагу-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как
родному брату, и берет меня
к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб
идти в Белокаменную да порезаться с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
Все это куда бы еще ни
шло, если бы челнок приносил существенную пользу дому и поддерживал семейство; но дело в том, что в промежуток десяти-двенадцати лет парень успел отвыкнуть от
родной избы; он остается равнодушным
к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество; другая часть денег уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней с женщинами и девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров.
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь
к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда
пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом
родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Ну да, видно, за
родным… Я не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной — как только
пошел куда, так во все глаза на меня и смотрит, не
иду ли
к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия,
посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
Изныли ноги,
Устало сердце —
Всё нет пути!
Земля
родная!
Хоть ты скажи мне —
Куда
идти?
Прилёг
к земле я —
К её родимой
Сырой груди —
И слышал сердцем
Глубокий шёпот:
— Сюда
иди!
Прошло полчаса, час, а она все плакала. Я вспомнил, что у нее нет ни отца, ни матери, ни
родных, что здесь она живет между человеком, который ее ненавидит, и Полей, которая ее обкрадывает, — и какою безотрадной представилась мне ее жизнь! Я, сам не знаю зачем,
пошел к ней в гостиную. Она, слабая, беспомощная, с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча лицо, и вздрагивала всем телом.
— Будет! Взял я грехов на себя довольно. За Волгой есть у меня дядя, древний старик, — вся моя
родня на земле.
Пойду к нему! Он — пчеляк. Молодой был — за фальшивые бумажки судился…
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя ножом пырну или человека зарежу! Та день-деньской рёвма-ревет, зудит, пилит, копейки считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная, не может понять
родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает на дверь) на куски резали, четвертовали. Не может она понять! Голову вскружили и с толку сбили… ну вас! (
Идет к двери и останавливается.) Не нравится мне, всё мне в вас не нравится!
В тот век почты были очень дурны, или лучше сказать не существовали совсем;
родные посылали ходока
к детям, посвященным царской службе… но часто они не возвращались пользуясь свободой; — таким образом однажды мать сосватала невесту для сына, давно убитого на войне.
— Да, но гляди, зять, чтобы холопьи сусальные глаза моей дочери слез не видали; а теперь сделаем промеж нас
родное согласие и
пойдем к гостям честь-честью.
До пятидесяти лет прожил он холостяком, успев в продолжение этого времени нажить основательную подагру и тысяч триста денег; имение свое держал он в порядке и не закладывал, развлекаясь обыкновенно псовой охотой и двумя или тремя доморощенными шутами, и, наконец, сбирал
к себе раза по три в год всю свою огромную
родню и задавал им на
славу праздники.
Мы видели, какие печальные обстоятельства встретили Бешметева на родине, видели, как приняли
родные его намерение уехать опять в Москву; мать плакала, тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь книги и как потом отложил это, в надежде, что мать со временем выздоровеет и отпустит его; но старуха не выздоравливала; герой мой беспрестанно переходил от твердого намерения уехать
к решению остаться, и вслед за тем тотчас же приходила ему в голову заветная мечта о профессорстве — он вспоминал любимый свой труд и грядущую
славу.
— Ну, ладно, — подхватил Митроха, — я
к тебе завтра зайду на фатеру… как бог свят, зайду; ты, я чай, не больно рано
пойдешь на ярманку… а мы до того времени перемолвим слово, покалякаем про своих… так-то, брат, я тебе рад, Антон, право, словно
родному… инда эвдак сердце радуется, как случай приведет с земляком повидаться… Ну, прощай, брат, и мне пора ко двору, а завтра непременно зайду…
— Господи благослови… ох!.. Насилу отлегло… — выговорил Антон, вздрагивая всем телом, — ишь, какой сон пригрезился… а ничего, ровно ничего не припомню… только добре что-то страшно… так вот
к самому сердцу и подступило; спасибо,
родной, что подсобил подняться… Пойду-ка… ох, господи благослови!
Пойду погляжу на лошаденку свою… стоит ли она, сердешная…
После наших здоровьев пили здоровья родителей
родных, посаженных; потом дядюшек и тетушек
родных, двоюродных и далее, за ними
шла честь братцам и сестрицам по тому же размеру… как в этом отделении, когда маршал провозгласил:"Здоровье троюродного братца новобрачной, Тимофея Сергеевича и супруги его Дарьи Михайловны Гнединских!"и стукнул жезлом, вдруг в средине стола встает одна особа, именно Марко Маркович Тютюн-Ягелонский и, обращаясь
к хозяевам, говорит...
Юлия. Какая б у меня ни была нужда, я
к родным не
пойду за милостыней.
— В этих праздничных порядках в сущности много жестокого, — сказала она немного погодя, как бы про себя, глядя в окно на мальчиков, как они толпою
шли от дома
к воротам и на ходу, пожимаясь от холода, надевали свои шубы и пальто. — В праздники хочется отдыхать, сидеть дома с
родными, а бедные мальчики, учитель, служащие обязаны почему-то
идти по морозу, потом поздравлять, выражать свое почтение, конфузиться…
Ольга
пошла в церковь и взяла с собою Марью. Когда они спускались по тропинке
к лугу, обеим было весело. Ольге нравилось раздолье, а Марья чувствовала в невестке близкого,
родного человека. Восходило солнце. Низко над лугом носился сонный ястреб, река была пасмурна, бродил туман кое-где, но по ту сторону на горе уже протянулась полоса света, церковь сияла, и в господском саду неистово кричали грачи.
Только во времена бедствий
родной земли вспомнил он минувшую
славу и обратился
к разработке старинных преданий, оставшихся, конечно, еще от времен норманнов.
Курицын. Что, брат! Видно, женина
родня — так отворяй ворота, а мужнина
родня — так запирай ворота! Приходи
к нам, и мы так-то угостить сумеем.
Пойдем, жена, дома лучше!